Начало лета 2004 года на Кубани выдалось холодным и дождливым. Только  сейчас, в конце июня, солнце стало прогревать  тяжелую от дождей землю. Дорога,  по которой я ехал,  петляла среди налившихся хлебов.

Вот и станица Батуринская. На обочине стоит мужчина и так машет рукой, что грех  не остановиться. Да это же Иван Никитич!  Увидев меня за рулем, он расплылся в  улыбке и развёл от удовольствия руками.

- Ты куда, Никитич?

- Да вот, решил поехать в Зозову Балку, вспомнить детство. Посмотрю, может, найду что-нибудь знакомое.

 Я тут же поменял свои планы:

 - Так  я и собирался к тебе, а соседи сказали, что ты на хутор поехал.

 - А что ж не позвонил, ведь мы договаривались, что ты сначала позвонишь мне?

-Потерял я номер твой,  не помню, где его записал.

 Он уже устраивался поудобнее на переднем сиденье,  ища, куда примостить свою палку. Зажав её между колен, он протянул мне обе руки, и  глядя в глаза, с улыбкой отметил:

- А ведь ты врешь, не ко мне ты ехал. Я  дорогу вижу с того места, как  она в станицу входит, ты никуда не сворачивал, ехал себе невесть куда.

Мне пришлось признаться Никитичу, что еду в Новое Село.

- В Новое Село, так в Новое Село, - сказал он, и я понял, что Никитич сегодня будет моим попутчиком весь день. 

Ивану Никитичу повезло, я быстро справился с делами, и мы продолжили свой путь в незнакомый, но удивляющий своим названием хутор Зозова Балка. Но чем ближе мы к нему подъезжали, тем молчаливее становился разговорчивый Никитич. Он смотрел вперед, как будто чего-то ждал. Густые брови его то поднимались вверх, к низенькому лбу, то насупившись, опускались  на голубые глаза, а губы беззвучно шевелились, словно он с кем-то разговаривал.  Я не мешал ему, только думал, с живыми он беседует или с теми, кто покинул эту землю.

Вскоре мы свернули на  просёлочную дорогу, ведущую  на хутор, от которого осталось всего несколько домов. Иван Никитич попросил остановить машину  перед  саманным домом,  от которого  остались  стены да одичавшие яблони, которые разрослись  вокруг хаты,  как будто пытались закрыть развалины от людских глаз.

- Вот тут я и жил, -  выдохнул из себя Никитич. Он тяжело сел на пень недавно срубленной акации, поставил между колен свою  палку  и оперся на нее подбородком. Сорвал стебелек какой-то травы, понюхал его и еле слышно повторил:

 -Вот тут я и жил.

 - Хорошее место, - отметил я.

Он задержал на мне свой взгляд, как будто решал, рассказывать мне о своем детстве или нет. Но желание было сильным, и он поведал мне свою историю.

 - Родился я 10 мая 1939 года в станице Ирклиевской, - начал свой рассказ Никитич. Это недалеко отсюда, в соседнем Выселковском районе. Отца моего звали Николай, а маму Устинья.

- Никитич, как тебя понять, отца говоришь, звали Николай,  а ты Иван Никитич?

- Да, отца моего звали Николай, а маму Устинья. Не пришлось мне пожить с батей, помню его смутно, больше лицо, он в колхозе трактористом работал, помню,  как на тракторе меня катал, больше ничего. Его на фронт в сорок втором забрали. Письма писал матери  чуть ли не каждую неделю, пока в апреле 45-года не подорвался его танк на мине и не сгорел он вместе с экипажем.

Как мать похоронку получила и убивалась по нему,  помню как сейчас. Не слышал я больше с той поры от матери ни слова. Заскучала она по отцу, да так заскучала, что есть перестала. Испеку я ей, бывало, картошку в мундире, принесу в солдатской пилотке, тогда после войны все пацаны в пилотках ходили. Она глянет на меня влажными глазами и говорит:

         - Ешь, Ванечка, я сытая, ешь.

Знал я, что она голодная, но не понимал, почему она себя так изводила. Любила она папу, страшно любила! Потом ей пища уже не шла. Соседки приходили её с ложечки кормить и всё без толку, обратно назад все выходило. Когда ей становилось плохо, я подбегал к её постели и подставлял каску немецкую. Умерла мама через два месяца после похоронки,  в июле  45-го.

Мужики доски от сарая отодрали и сколотили ей гроб. Все время думаю, почему она так поступила,  ведь у неё был я, может, испугалась чего, а может, жизнь свою не представляла без папы моего, не знаю.

Она,  наверно, и жалела, что запустила болезнь, но не могла выкарабкаться, Бог его знает. Вот так я и осиротел в шесть лет. Забрала меня родная моя бабушка Домаха,  вместе с коровой стельной. На базаре бабушка торговала  закваской и молоком. Как-то на рынке сказала она, что жизнь у нее трудная и хочет внука своего Ваньку, то есть меня, в детский дом определить или кому-нибудь отдать.  Прослышала это Варвара Петровна, посоветовалась с мужем своим, Никитой Владимировичем, забрали меня и усыновили. Так и стал я в 1947 году Иваном Никитичем Купро.

Может, перевернулся батька мой в сырой земле в тот момент, не знаю, что его наследник ради которого он в танке сгорел, фамилию его Самсоненко на другую поменял. Это я потом стал понимать. Жили они от бабушки Домахи за два квартала. Я у них ничего не мог есть и прибегал к бабушке. А ведь на столе у приемных родителей всего было вдоволь: и масло, и сыр, и варенье, но не лезло мне чужое, и я убегал к Домахе. Мне больше нравилось мясо воробьиное, ребята из праща убивали их и жарили на костре, а я им камушки подносил, вот они меня и угощали. Из  дома стал уходить, скучать по маме. Я и сейчас по ней скучаю. Я не помню, где она похоронена и больше никогда не приходилось у неё на могилке побывать. Никитич повернулся ко мне. По щекам его текли слезы, а в глазах была такая детская беспомощность, что я, не выдержав, обнял его. Он вынул из кармана своего пиджака потертую фотографию.

- Вот они, мои мама и папа.

 Эта фотография, как осколок войны, ранила меня и мы плакали  уже вместе, он от обиды, а я от боли за него. 

 Таймураз Бежаев

На фото Николай и Устинья Самсоненко